Неточные совпадения
— Его фамилия — Бауман. Гроб с
телом его стоит в Техническом училище, и сегодня черная сотня пыталась выбросить гроб. Говорят — собралось
тысячи три, но там была охрана, грузины какие-то. Стреляли. Есть убитые.
— Милостивые государыни и милостивые государи! Мне приходится начать свое дело с одной старой басни, которую две
тысячи лет тому назад рассказывал своим согражданам старик Менений Агриппа. Всякий из нас еще в детстве, конечно, слыхал эту басню, но есть много таких старых истин, которые вечно останутся новыми. Итак, Менений Агриппа рассказывал, что однажды все члены человеческого
тела восстали против желудка…
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух
тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом
теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
В конце концов в этом точечном состоянии есть своя логика (сегодняшняя): в точке больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться — и она может обратиться в
тысячи разных кривых, сотни
тел.
От острого стыда он покраснел, несмотря на темноту; все
тело его покрылось сразу испариной, и точно
тысячи иголок закололи его кожу на ногах и на спине.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три
тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и
тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу, как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем
теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни
тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
«Собираться стадами в 400
тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей
телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Казанка была запружена мертвыми
телами; пять
тысяч пленных и девять пушек остались в руках у победителя.
— Потому что это — он. Он уже стал теперь как тень, — пора! Он живет
тысячи лет, солнце высушило его
тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..
Крискент долго под одеялом то как будто расстегивал, то застегивал
тысячи пуговиц, которыми было покрыто все его
тело.
Сколько
тысяч раз он прошел по этим местам, а дорогу к Заразной горе он прошел бы с завязанными глазами: все горы в окрестностях на пятьдесят верст кругом были исхожены его лаптями, а теперь Маркушка, недвижимый и распростертый, как пласт, только мог повторять своим обессиленным
телом каждый толчок от своих неуклюжих носильщиков.
Помня, что это значит, Тетка вскочила на стул и села. Она поглядела на хозяина. Глаза его, как всегда, глядели серьезно и ласково, но лицо, в особенности рот и зубы, были изуродованы широкой неподвижной улыбкой. Сам он хохотал, прыгал, подергивал плечами и делал вид, что ему очень весело в присутствии
тысячей лиц. Тетка поверила его веселости, вдруг почувствовала всем своим
телом, что на нее смотрят эти
тысячи лиц, подняла вверх свою лисью морду и радостно завыла.
— Rouge! — крикнул крупёр, — и я перевел дух, огненные мурашки посыпались по моему
телу. Со мною расплатились банковыми билетами; стало быть, всего уж четыре
тысячи флоринов и восемьдесят фридрихсдоров! (Я еще мог следить тогда за счетом.)
Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывное ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди
тысячи других голосов. Он останавливается на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое
тело, и мчится к матери.
Встречу ему хлынул густой, непонятный гул. Вавило всей кожей своего
тела почувствовал, что шум этот враждебен ему, отрицает его. Площадь была вымощена человеческими лицами, земля точно ожила, колебалась и смотрела на человека
тысячами очей.
Единая мысль разбилась на
тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны. Они кружились в диком танце, а музыкою им был чудовищный голос, гулкий, как труба, и несся он откуда-то из неведомой мне глубины. Это была бежавшая мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась во мраке. Из головы, где я крепко держал ее, она ушла в тайники
тела, в черную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший раб, наглый и дерзкий в сознании своей безопасности.
Марфа с высокого места Вадимова увидела рассеянные
тысячи бегущих и среди них колесницу, осененную знаменами: так издревле возили новогородцы
тела убитых вождей своих…
— Пожалуйте полторы
тысячи, Яков Иваныч, — сказал он тихо, дрожа всем
телом.
Раскидывал он таким образом своим умом и дремал. То есть не то что дремал, а забываться уж стал. Раздались в его ушах предсмертные шепоты, разлилась по всему
телу истома. И привиделся ему тут прежний соблазнительный сон. Выиграл будто бы он двести
тысяч, вырос на целых пол-аршина и сам щук глотает.
Часто чья-нибудь лохматая голова бессильно клонилась на плечо, и
тело невольно искало простора для сна, как у третьеклассного пассажира, проехавшего
тысячи верст без отдыха, но лечь было негде.
Или скорее: предпринимаются сотни
тысяч экспериментов, чтобы изменить способы питания, обстановку, образ жизни нашего
тела: сознание и оценки в нем, все виды удовольствия и неудовольствия — показатели этих изменений и экспериментов.
Гордая, чистая девушка сломила себя и пришла отдать свое
тело, чтоб получить четыре
тысячи, необходимые для спасения ее отца. А ей вдруг взять, да ответить — «с интонацией, с какою только купчик умеет сказать...
Лег было спать, но заснуть не удалось.
Тысячи голодных клопов так и облепили
тело. Проворочался два часа. Все равно не заснешь. Светает, в окно видна широкая, пустынная улица; маленькие домики спят беспробудно…
Лир кричит: «Чтоб
тысячи горячих копий вонзились в их
тело».
— В
тысяча семьсот четвертом году, осенью, пришел он к нам в виде странника; постригся вскоре в монахи и через три года облачился
телом и душою в схиму.
Перо отказывается описывать эти ужасы, скажем лишь, что после окончания кровавой расправы и отъезда государя во Псков, все, еще живые, духовенство, миряне, собрались в поле, у церкви Рождества Христова, служить общую панихиду над тамошнею скудельницею, где лежало десять
тысяч неотпетых христианских
тел.
В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех
тысяч взглядов, скользивших по ее
телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
— А как же те четырнадцать
тысяч воинов, которых я убил и из
тел которых я сложил курган? — сказал царь. — Я жив, а их нет; стало быть, я могу уничтожить жизнь.